– Доброй встречи! – с усмешкой произнес он. – И не задавайте вопросов раньше времени. Ясное дело, компания была развеселая, однако я надеялся поспеть в Баур-Лаклан нынче же вечером.

Он не выказывал даже намека на страх, и это внушало мне еще большую уверенность: он невиновен. На свете найдется совсем немного преступников, что с таким душевным спокойствием ожидают встречи с Пробуждающей Совесть. Он коротко поклонился – сначала матушке, а потом мне.

– Доброй встречи! – повторил он. – Но стыд и позор, что двум дамам пришлось нынче скакать меня ради верхом в такую даль, а в придачу еще безо всякой на то причины!

Подняв голову, матушка окинула беглым взглядом коробейника.

– Будем надеяться, что без причины, – вымолвила она ни особо громко, ни сколько-нибудь угрожающе.

И все же улыбка впервые скользнула по лицу маленького коробейника, и он непроизвольно прикрыл рот рукой, словно желая остановить поток слов, готовых вырваться наружу. Но быстро опомнился.

– Могу я предложить вам немного пива и хлебцев – подкрепиться после долгого пути?

Каллан Кенси открыл было рот, но матушка опередила его:

– Нет. Спасибо. Мне надо выполнить свой долг. Сначала это!

Она спешилась и отдала поводья Кречета, нашего вороного, Каллану. Я тоже спрыгнула с маленькой высокогорной лошадки, которую одолжила на дорогу. Каллан ослабил подпруги так, чтобы лошади могли отдышаться, но и виду не подал, будто собирается пустить их в поле пастись вместе с другими лошадьми и мулами. Ясно, он не рассчитывал, будто матушкин «выполнить свой долг» отнимет у нее много времени.

– Как тебя зовут, лавочник? – спросила матушка, и снова ее голос был спокоен, сдержан, и в нем не слышалось ни угрозы, ни гнева.

– Ганнибал Лаклан Кастор, к вашим услугам, фру! – произнес он, отвешивая безупречный поклон. – А с кем – со своей стороны – я имею удовольствие говорить?

– Мое имя Мелуссина Тонерре, и на меня возложена обязанность взглянуть на тебя глазами Пробуждающей Совесть, а также говорить с тобой голосом Пробуждающей Совесть. ГАННИБАЛ ЛАКЛАН КАСТОР, ГЛЯНЬ НА МЕНЯ!

Торговца передернуло так, будто он внезапно отведал удар собственного длинного бича, которым частенько угощал своих мулов. Жилы на его поросшей тощей бороденкой шее внезапно вздулись да так и остались напряженно натянутыми, словно струны лютни. Волей-неволей поднял он голову и встретил взгляд матушки.

Долгое время они смотрели друг на друга, не произнося ни слова. Жемчужинки пота выступили на лице лавочника, меж тем как матушкино было по-прежнему непроницаемо, как маска из камня.

Миг – и ноги низенького торговца подкосились, и он пал на колени, повалившись ей под ноги, но она по-прежнему крепко удерживала его взгляд. А он так крепко сжал кулаки, что ногти впились ему в ладони и капля крови просочилась меж пальцами одной из рук… Но избежать ее взгляда он не мог.

– Отпусти меня, Мадама, – взмолился он, уже полузадохнувшись. – Сделай милость! Отпусти!

– Расскажи им, что ты натворил! – сказала она. – Расскажи все, дай им засвидетельствовать твою историю, тогда отпущу!

– Мадама, я всего лишь занимался своими делами…

– Расскажи какими! Объясни нам точно, что значит заниматься своими делами, Ганнибал Лаклан Кастор!

В первый раз прозвучали в голосе матушки ее чувства – горькое презрение, которое явно заставило маленького лавочника съежиться и стать еще меньше.

– Я взял к себе на службу двух мальчонок, – произнес он едва слышно, голосом едва ли громче шепота. – То было почти милосердие с моей стороны… ведь они – сироты… Никто в селении не хотел брать их к себе… Обращался я с ними по-доброму – сытно кормил и добротно одевал. Им никогда лучше не жилось!

Последние слова прозвучали громко и вызывающе – как упорная защита. Но и это не произвело особого впечатления на матушку.

– Расскажи нам, что ты натворил позднее. Какое почти милосердие проявил ты потом?

– То была суровая зима. Я потерял целую партию посевного зерна, так как его завалило снегом у Сагислока. Оно пустило ростки и поднялось, как на дрожжах, прежде чем я поспел туда. Потерял зерна на шестьдесят марок серебром… Годилось оно теперь только на то, чтобы его выкинуть! Ну а мальчишки… Один был довольно хорошим: мягкий и чуть слезливый паренек, плакса, послушно исполнявший все, что ему велят. Ну а другой! С ним – вечные скандалы! Я разнюхал, что он стащил восемь швейных иголок со склада, иголок что ни на есть лучшего образца, и самолично продал. А на вырученные деньги накупил пряников и сидра. Так что я поколотил его! После этого, он стал вовсе невыносим и не желал ни в чем самую малость помочь. И всегда все делал наперекор. Попроси я его: распряги лошадей, он уставится на меня этак коварно и говорит: дескать, я и сам мог бы это сделать, а пошли я его за дровами, он явится домой на много часов позднее, уже после того, как огонь в очаге выгорел, а суп сварен. Что мне оставалось делать? Раньше или позже он все равно бы удрал, а я остался бы с носом за все мои труды и все траты на платье да на кормежку этому прохвосту. Пожалуй, он и второго захватил бы с собой, потому как их, бывало, водой не разольешь. Поток слов торгаша иссяк.

– А потом? – Голос матушки призвал его продолжать. – Что ты натворил потом?

– Потом… нашел им другую работенку…

– Где?

– У одного знатного господина – двоюродного брата аж самого Дракана, Драконьего князя в Дунарке! Пожалуй, не так уж и худо служить князю. Коли дети хорошо разыграют свою карту, глядишь, в один прекрасный день и рыцарями станут. Молва идет, будто князь Драконов не глядит ни на происхождение, ни на прежнюю славу, а лишь на то, верно ли ему служат.

– А какую цену, лавочник, ты заломил за них? Расскажи нам, что тебе самому досталось от этой сделки? Что перепало?

– Я ведь понес расходы, – захныкал торгаш. – Пожалуй, благоразумно было покрыть хотя бы часть из них…

– СКОЛЬКО, ТОРГОВЕЦ?

Вопрос прозвучал словно удар хлыста, и торгаш, открыв рот, ответил. Иначе он уже не мог…

– Пятнадцать марок серебром за меньшого и двадцать три за этого прохвоста… Он был рослым не по годам да и силен.

У стражей, что незадолго до этого сидели, распивая его пиво и лакомясь его снедью, вид был такой, словно им стало худо. Один из них сплюнул, похоже, чтобы очистить рот. Но матушка еще не закончила свою речь.

– А потом ты счел, будто это дело приносит доход? Признайся, чтобы свидетели услышали твои слова. Сколько раз потом ты продавал людей Дракану?

Пожалуй, теперь уже впервые торгаш не посмел прибегнуть к защите и извинениям. Его маленькое, сморщенное от улыбок личико стало смертельно бледным, а глаза – матовыми, словно осколки каменного угля. Только теперь, захваченный в плен безжалостным зеркалом Пробуждающей Совесть, увидел он себя в истинном свете.

– Семнадцать раз, – произнес он голосом, сделавшимся тонким и хриплым от стыда. – Окромя тех двух первых…

– Продавал бесправных! Сирот! Неразумных! Немного тронутых… Тех, от кого охотно хотели бы избавиться сельские жители… Неужто ты, Ганнибал Лаклан Кастор, в самом деле полагаешь, будто Дракан покупает их, чтобы произвести в рыцари?

Слезы потекли по морщинам торгаша.

– Отпусти меня, Мадама, я прошу такую малость, прошу от всей души, дозволь мне уйти… Мне так совестно! Святая Магда, как мне совестно…

– Свидетели, вы слышали его? Я исполнила свой долг?

– Пробуждающая Совесть, мы слышали его. Ты исполнила свой долг, – медленно и как бы подчеркивая свои слова произнес один из стражей, глядя с презрением на маленького плачущего человечка, который ползал на коленях перед матушкой.

Она закрыла глаза…

– Что вы намерены делать с этой тварью? – спросил Каллан, не удостаивая взглядом торгаша.

– Он ведь Лаклан, – пояснил один из караульщиков. – Правда, только с отцовской стороны, но все же клану и должно судить его. Мы переночуем здесь, а ранним утром заберем его с собой в Баур-Лаклан.